1953 — 18 июня 1983

"Впервые я встретилась с Тахире в 1977 году в доме Фахана, в Ширазе. Следующий раз мы увиделись снова лишь пять лет спустя, когда я обнимала её, встречая в темноте холодной камеры тюрьмы Сепах. Её схватили за час до нашего задержания.

Её муж Джамшид, был двоюродным братом Хидаята Сиявуши, который работал в оптике, перед тем, как его доставили в Сепах. Тахире рассказала мне вкратце, что им с Джамшидом пришлось пережить в последние годы:

„В 1977 году мы решили с Джамшидом переехать в Ясуз. К началу революции в 1978 году, они напали на нас, отобрали наш дом, наше имущество и новую лавку Джамшида. Из больницы, в которой я работала медсестрой, меня уволили. После этого, без средств к существованию, мы вернулись в Шираз. Мы начали всё с нуля, долгое время нам приходилось очень тяжело, но мы были рады и тому немногому, что у нас было. Я обращалась во многие больницы по поводу работы, но все они отвечали мне одно: хотя они крайне нуждаются в моих услугах, тем не менее не могут взять меня на работу, так как я бахаи.

Незадолго до этого, после долгих месяцев поиска я нашла всё-таки одно место в частной клинике. Три месяца назад, Джамшид открыл небольшой магазинчик одежды. После четырёх лет, не имея своего угла, постоянно переезжая с места на место, мы смогли наконец-то снова встать на собственные ноги. Лишь только неделю назад мы смогли себе позволить купить холодильник, кровать и ещё пару предметов мебели. Но теперь мне кажется, что они и нас самих не смогли оставить в покое, и в итоге мы оба оказались в этой тюрьме.

Джамшида схватили в конце октября, после того как стемнело, когда он был на улице. Его сразу же доставили в Сепах. Через два дня, в десять часов вечера, четыре вооружённых солдата втащили Джамшида в наш дом. Я была в ужасе, когда его увидела. Он дрожал, как осиновый лист и едва удерживал равновесие. Я поспешила к нему, чтобы спросить его, что же они с ним сделали, но солдаты пристально наблюдали за нами, поэтому я была вынуждена взять себя в руки и не задавать слишком много вопросов.

Я предполагала, что они пришли из-за регистрационной книги бахаи и финансового фонда общины. Джамшид отвечал за книгу и деньги общины, и ни в коем случае не собирался выдавать их. По всей видимости, именно поэтому они его и пытали, пытаясь выбить из него имена других бахаи.

Чтобы запугать нас ещё больше, они разделили нас, и меня заперли в другой комнате. Я слышала, как они кричали на Джамшида: „Или ты дашь нам сейчас же книгу и деньги, или мы убьём тебя на месте.“ Я была ужасно напугана; я знала, что они были вооружены. Я стала кричать и колотить в дверь. Так как солдаты не хотели привлекать внимания соседей, они открыли двери и выпустили меня.

В лице Джамшида я могла прочитать то, как отчаянно он пытается противостоять давлению. „Тахире — сказал он, — я отдал регистрационную книгу Ахмаду. И я не знаю куда он её положил.“

Джамшид действительно спрятал книгу в укромном месте и сказал своему брату Ахмаду, что в случае, если его арестуют, Ахмад должен вытащить книгу из тайника и отдать её тому, кому он доверяет, чтобы имена других бахаи по прежнему находились в безопасности.

Я молчала. Джамшид в нерешительности потянулся к тому месту, куда он прятал книгу. Он стонал от боли, и слёзы стекали по его щекам, в то время как он боролся с самим собой. С одной стороны, в тюрьме его подвергли пыткам именно потому, что он хотел защитить имена других бахаи, с другой же стороны, он высоко ценил честность и не мог обманывать. Я воспользовалась ситуацией и пройдя мимо солдат, подошла к Джамшиду. Я взяла его за руку и помогла ему отойти. Одним лишь взглядом я дала ему понять, что книги там нет и что Ахмад уже покинул город.

Солдаты не смогли найти регистрационную книгу, и они забрали Джамшида снова в тюрьму. Через месяц они пришли опять и, на этот раз, арестовали меня. Обвинение было следующим: Состоит в региональном комитете бахаи.

Тахире была замужем за Джамшидом 12 лет и они очень любили друг друга. Ей было 30 лет, а ему 34, и у них не было детей. В тюрьме она постоянно повторяла его имя и плакала. Она часами рассказывал мне об их взаимоотношениях с Джамшидом, описывала его характер и его привычки. „Оля, — говорила она — я боюсь, что они убьют его. Я не смогу без него жить.“

Она всегда повторяла, что её желание заключается в возможности пожертвовать собой ради Джамшида. Её дух самопожертвования и любовь были просто поразительными. Даже в этих жутких условиях, она в первую очередь заботилась о других и помогала им, когда и как только могла.

В тюрьме многие были больны, и так как условия были более, чем скромные, нам не оставалось ничего другого, как продолжать есть руками с одной тарелки. Тахире знала, какой щепетильной я была в этом вопросе, когда это касалось моментов, если приходилось есть с одной тарелки с больным человеком, а потому всегда, когда она замечала, что я нахожусь в такой ситуации, говорила: „Оля, давай поменяемся местами.“

Она всегда предлагала нам постирать наши вещи, в то время, как мы мылись — в первые недели в тюрьме большинство из нас имело только один комплект белья, и лишь позднее нашим семьям разрешили принести нам сменную одежду. Тахире, однако, умудрилась взять с собой сменную одежду тогда, когда её арестовывали. К тому моменту, когда солдаты пришли к ней домой, чтобы арестовать, она уже упаковала комплект сменной одежды и некоторые туалетные принадлежности.

В случае со мной, я просила солдат позволить мне упаковать кое-что из вещей, но они так и не позволили мне ничего взять с собой в тюрьму. И только через две недели беспрестанных просьб, охранники разрешили Мораду принести мне кое-что из тех вещей, в которых я нуждалась. В промежутках, пока мои вещи были постираны, я носила платье Тахире.

Если мы шли на допрос, то на нас должны были быть толстые чулки, брюки, длинная накидка, косынка и чадра, но так как большинство из нас были схвачены и доставлены в тюрьму в наших повседневных платьях, то на нас были прозрачные чулки, а не плотные. У Тахире было две пары непрозрачных чулок, которыми в первые недели заключения большинство из нас воспользовались. Однажды, когда меня внезапно вызвали на допрос, она сняла свои и дала их мне. Я сказала: „Но ведь и тебя могут вызвать на допрос, и если у тебя их не будет, то у тебя будут проблемы.“

„Ничего страшного, — ответила она, — надевай чулки и иди.“ Когда я вернулась, я тут же отдала их ей обратно. Мы сели и стали разговаривать по поводу наших допросов и того давления, которое на нас оказывали. Вдруг она повернулась ко мне и сказала: „Оля, я хочу отдать эти чулки тебе.“

„Тахире, если меня однажды освободят и я покину Иран, я сохраню их, как память о тех тяжёлых днях, которые мы пережили вместе, и они будут напоминать мне об этой жертве.“ На тот момент не было и малейшего шанса, что меня когда-либо выпустят. Но сегодня я храню эти чулки, которые она дала мне тогда в тюрьме, как особое сокровище.

Тахаири допрашивали отдельно от нас, и однажды, когда её позвали на допрос, то не привели обратно в камеру. Мы все беспокоились, что же могло произойти. Несколько дней спустя, в камеру привели одну политическую заключённую, которая побывала в одиночной камере вместе с Тахире. Чтобы ещё больше нас запугать, следователи переводили нас периодически из общих камер в одиночные. Через 10 или 12 дней они вновь привели Тахире в нашу общую камеру. Она рассказала, что всё это время её интенсивно допрашивали, однако ни разу не спрашивали о других бахаи, кроме неё самой и Джамшида.

Когда у нас только появлялась возможность, мы собирались в нашей общей камере и проводили время смеясь и шутя, чтобы хоть немого снять то напряжение, в котором мы все находились. У каждого находилось что сказать, особенно о том, что касалось собственной казни. Тахире много шутила. „О, Бахаулла, — говорила она, - Ты мог бы меня не выбирать? Я не хочу быть мученицей. Я хочу оставаться бахаи и жить при этом.“ Тогда она немного посмеялась и продолжила: „О, Абдул Баха, я не хочу быть мученицей. Это же не предписано, как обязательное условие, или как? Я желаю, чтобы ты вложил моё руку в руку Джамшида и позволил нам жить вместе жизнью бахаи. И не имеет значения, будем ли мы при этом жить на улице — пока мы вместе и пока мы бахаи.“

Другие разыгрывали сцены, представляя реакцию их друзей и родственников на сообщение об их казни, чем вызывали у всех нас смех. Но Тахире всегда очень серьёзно говорила: „Эти фанатики, со всеми их предрассудками в отношении нас, когда-нибудь казнят нас всех.“ Я думаю, что где-то в глубине своего сердца она знала с самого начала, что её убьют, но она только смеялась и говорила: “Слушайте меня, мы должны следить за тем, чтобы наш рот не был слишком раскрыт, когда они нас будут вешать, иначе наш язык вывалится наружу и к моменту нашей смерти мы будем абсолютно мерзко выглядеть. Итак помните: держите рот закрытым и улыбайтесь.„

Часто она помогала мне вспоминать с благодарностью всё то хорошее, что со мной произошло в жизни, и всегда напоминала: „Мы не должны более ни о чём беспокоиться. Помнишь, как мы боялись того момента, что солдаты могли бы ворваться в наши дома и арестовать нас? Как минимум по этому поводу нам не стоит более переживать.“

Дни посещений для Тахире были всегда самыми тяжёлыми. После них она сидела обычно в растерянной задумчивости в одном из углов камеры. Ахмад, брат Джамшида, покидая Шираз, вынужден был оставить свою беременную жену и детей одних. Несмотря на это, его жена каждую среду и субботу приезжала на автобусе с двумя маленькими детьми и сумками полными фруктов, одежды, некоторой суммы денег, чтобы увидеться с Джамшидом и Тахире. Каждый раз она вынуждена была ждать по семь, восемь часов у ворот, выслушивая оскорбления и проклятия охраны, чтобы иметь возможность видеть Джамшида или Тахире через стеклянную разделительную стену в течение десяти, а то и менее минут. Это разбивало Тахире каждый раз сердце: „Вся их жертвенность и самоотречение пробуждают во мне чувство стыда.“

Когда охрана узнала, что Джамшид был членом Комитета добровольцев, а также, что был рождён в Иордании, они стали пытать его ещё более жестоко, чем других. Они знали, как сильно Тахире и Джамшид друг друга любили, а потому пытались использовать это обстоятельство против них обоих, рассказывая одному, что другой якобы отрёкся от Веры, но это не действовало. Каждый раз, когда они преподносили Тахире такую историю, она смело отвечала: „Я бахаи.“

„И что же, ты не его жена?“, спрашивали они.

„Если речь идёт о Вере, то каждый и каждая сами в ответе за себя.“

Такая сила Тахире приводила следователей в бешенство, и они в ярости кричали: „Если ты не отречёшься, то я дам указание пытать твоего мужа до смерти!“

„Я бахаи, и я останусь бахаи“, — отвечала она мужественно. „Я не откажусь от моей Веры ни при каких обстоятельствах.“

„Если бы ты только знала, что мы Джамшиду сделали. Если бы ты могла его увидеть, ты бы его не узнала. Мы так пытали его, что от твоего Джамшида мало что осталось.“

Тахире, которая так любила Джамшида, умаляла их сказать ей что же с ним. Они привели Джамшида в ту же комнату и оставили их на 15 минут побыть вдвоём. Назад в камеру она пришла рыдая и дрожа, как осиновый листок.

Они привели в комнату Джамшида и придерживали его с двух сторон. Как только я его увидела, я вскрикнула. Он был лишь кожа да кости и был скорее похож на приведение. Он с трудом удерживал равновесие, кровь и гной струились из под ногтей его больших пальцев на ногах. Но духом он был крепок. Подбадривая и утешая меня, он сказал: „Тахире, не волнуйся за меня. Жить я буду.“

Я отвечала: „Джамшид, если они убьют тебя, я встречусь с тобой в следующем мире. Там мы будем вместе.“ Я чувствовала, как Джамшид хотел мне рассказать, что же они с ним сделали, с тем чтобы я, в случае моего освобождения, могла рассказать это Национальному Духовному Собранию.

Он приподнял свою рубаху и показал мне свою спину. От ударов бичом у него воспалился позвоночник. Он рассказывал мне в присутствии следователей: „Тахире, я вынес 70 дней и 70 бессонных ночей пыток. Я не знаю, что эти братья хотят от меня. Они пытают меня днём, а ночью не дают мне спать. Они задают мне вопросы по поводу регистрационной книги с именами и адресами всех бахаи Шираза. Они говорят, что я должен идти с ними и указать на дома бахаи. Они спрашивают у меня имена всех членов Комитета и их адреса, а особенно имена членов Духовных Собраний в этом районе. Я отвечаю им, что кроме меня самого, не знаю имён других членов Совета, но они мне не верят. Они обвиняют меня в помощи другим нуждающимся бахаи, и думают, что если бы я им не помог, то они стали бы мусульманами.

Я передал им квитанции на четыре вагона полных разных вещей, включая мебель, одежду и продукты питания, а также квитанции в отношении денег, которые бахаи пожертвовали для наших братьев и сестёр мусульман, пострадавших от последствий землетрясения и войны. Эти документы должны были им подтвердить, что мы помогаем каждому, кто находится в нужде. Мы верим, что должны помогать всей человеческой расе, вне зависимости от религиозных убеждений или цвета кожи. Одной малой унции справедливости было бы достаточно, чтобы понять, что мы не виновны.“

Было заметно, что слова Джамшида подействовали на следователя и он сказал: „Мы знаем, что ты не лжёшь. А сейчас, пойдём ка на свежий воздух.“

Хотя заключённые, находившиеся в тёмных зловонных одиночных камерах, мечтали о глотке свежего воздуха, тем не менее, Джамшид попросил: „Если это Вас не сильно затруднит, я бы хотел попросить отвести меня лучше в общую камеру, чтобы я мог увидеть моих друзей. Это сделало бы меня более счастливым.“

И вдруг я увидела глубокие надрезы на шее и запястьях Джамшида. Я спросила его, что всё это значит. Один из следователей заметил: „Джамшид был плохим мальчиком. Пару раз он пытался покончить с собой.“

„Тахире, — сказал Джамшид тихо,— прости мне это, но после такого долгого заключения в одиночной камере и бесконечных телесных и духовных пыток я не мог более выдержать, и решил покончить с собой. Порой они грубо насмехались надо мной, так как у нас не было детей. Они постоянно спрашивали меня: „Не твоя ли жена в этом виновата? “ Или они будили меня посреди ночи и говорили мне, что я должен идти с ними и показывать дома, где жили бахаи.“

На следующий день они снова позволили Тахире увидеться с Джамшидом, и на этот раз она вернулась с улыбкой на лице. „Что тут у нас есть, чтобы я могла отнести Джамшиду?“ — спросила она радостно. „Я думаю, что вчерашние слова Джамшида оказали влияние на одного из следователей. Они перевели его из одиночной в общую камеру и позволили мне принести ему немного фруктов, так как в одиночной у него их не было.“

К счастью, в этот день Мораду позволили посетить нас и он принёс немного сладких лимонов, яблок, апельсинов, фисташек и сухофруктов. Тахире с радостью взяла немного сладких лимонов, яблок, орехов и вернулась к Джамшиду. Однако через пару минут она вернулась с фруктами назад и сообщила: „Надзиратель хотел лишь поиздеваться над нами. Мы полностью им предоставлены, и они могут делать всё, что захотят, лишь бы помучить нас.“

Один из дней, приблизительно после двух недель нашего пребывания в тюрьме Аделабад, я помню так же отчётливо, как сегодняшний. Тахире ушла на свой последний допрос. Когда она вернулась после обеда обратно, она вошла в мою камеру спокойной и исполненной достоинства. Она радостно улыбалась, а её лицо сияло. „Тахире, что произошло? Почему ты так счастлива?“ — поинтересовалась я.

„До сегодняшнего дня, — отвечала она невозмутимо, — я думала, что они собираются казнить только Джамшида, но сегодня Религиозный Магистрат выдал распоряжение и о моей казни. Я буду сопровождать моего мужа в этом путешествии.“

С того дня я больше ни разу не видела её печальной или плачущей.“      

(перевод с немецкого, М.Беккер)

Встречается написание имени: Тахири Сиявуши

Из этой же книги «История Олии» читайте рассказ про другую иранскую женщину-бахаи, приговоренную к смерти — Ширин Далванд 

Биографии бахаи собраны на сайте BahaiArc в разделе жизнеописания.